...Действительно, слух о новой картине Веронезе, который вольно обращается с евангельским сюжетом, дошёл до Рима и через три месяца художник был вызван для дачи показаний в суд. Главным инквизитором Венеции был тогда энергичный кардинал Феличе Перетти, будущий римский папа Сикст V, сын простого крестьянина из Анконской марки. Сохранился протокол судебного заседания, в ходе которого художник был подвергнут допросу с пристрастием.
Стоит привести выдержки из вопросов судьи и ответы на них мастера. Из этого любопытного документа явствует, сколь жёстким был контроль церкви и оказываемое ею давление даже в Венеции, где художники всегда пользовались независимостью и откуда в своё время был с треском выдворен под напором общественного мнения прибывший туда для наведения порядка сам Игнатий Лойола, основатель ордена иезуитов.
«Сего 18-го дня июля месяца 1573 года, в субботу. Представ перед священным трибуналом инквизиции Паоло Кальяри из Вероны, проживающий в приходе Сан-Самуэле, дал следующие показания:
Инквизитор: Вам известно, по какой причине вас сюда позвали?
Веронезе: Благочестивый настоятель храма Сан-Дзаниполо, имени которого я не знаю, сообщил мне на днях, что ваше преподобие пожелало, чтобы на моей картине вместо сидящей около стола собаки я нарисовал коленопреклонённую Магдалину. Я охотно выполнил бы это и многие другие требования, но мне кажется, что Магдалина там будет неуместна. Ведь чтобы омыть ноги Господу Нашему, ей пришлось бы засунуть голову под скатерть.
Инквизитор: А что изображено на вашей картине?
Веронезе: Трапеза Иисуса Христа с апостолами.
Инквизитор: А что значит нарисованный человек с окровавленным носом?
Веронезе: Это слуга, ему дали подзатыльник — такая с ним случилась неприятность.
Инквизитор: А что означают эти люди, вооружённые алебардами и одетые, как немцы?
Веронезе: Об этом нужно сказать особо.
Инквизитор: Так говорите.
Веронезе: Мы, живописцы, пользуемся теми же вольностями, к которым прибегают поэты и умалишённые. Поэтому я изобразил двух вооружённых людей у лестницы: один из них ест на верхней ступени, а другой, стоящий ниже, пьёт. Это стражи, и мне казалось, что хозяин богатого дома должен иметь среди челяди таких охранников.
Инквизитор: А вот тот человек с попугаем в одежде шута. Его-то вы зачем нарисовали?
Веронезе: Ради украшения сцены.
Инквизитор: Кто сидит за столом?
Веронезе: Христос с апостолами. Но если в моих картинах остаётся место, то я, следуя своей фантазии, рисую и другие фигуры, но всех их теперь не упомню.
Инквизитор: Чем занят святой Пётр, сидящий первым?
Веронезе: Он разрезает на части ягнёнка, чтобы передать на другую сторону стола.
Инквизитор: Что делает следующий за ним?
Веронезе: Он держит блюдо, чтобы положить на него то, что даёт ему святой Пётр.
Инквизитор: А чем у вас занят третий?
Веронезе: Он чистит зубы вилкой.
Инквизитор: Кто-нибудь заказывал вам писать немцев, шутов и другие подобные фигуры на картине?
Веронезе: Нет, но мне было позволено украсить её так, как я сочту нужным. Картина велика и может вместить много самых разных фигур.
Инквизитор: Вам известно, что в Германии и других землях, заражённых ересью, художники, используя живопись и рисунки, наносят вред нашей святой церкви, внушая глупым людям мерзкие мысли?
Веронезе: Я это знаю, ваше преподобие, и настаиваю, что, рисуя "Тайную вечерю", я искренне следовал традициям великих.
Инквизитор: А что сотворили эти ваши великие?
Веронезе: В Риме, в папской капелле, Микеланджело изобразил обнажённого Христа, святого Петра и всех других небожителей нагими, представив их в самых разных позах.
Инквизитор: Так вы и впрямь не понимаете, что при изображении Страшного суда нет смысла рисовать одежды? На этой фреске всё говорит лишь о духовном, в нём нет паяцев, собак, карликов, оруженосцев и прочих глупостей, как у вас. Неужели вы считаете достойным ссылаться на величайшее творение, лишь бы защитить свою "Вечерю"?
Веронезе: Я никого не хочу защищать, ваше преподобие, и рисую, как могу. Никак не думал, что карлик или два стражника могут вызвать такое смятение, тем более что они находятся в удалении от места святой трапезы.
Инквизитор: Ваши речи меня не убеждают. Святой трибунал осудил вас. Вам надлежит исправить все свои ошибки и переписать картину за собственный счёт в течение трёх месяцев».
...Иной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностью, со звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, пред вашими глазами, и нагадит вам. И нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление, так что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего более. Такую же странную страсть имел и Ноздрев. Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь». Ноздрев во многих отношениях был многосторонний человек, то есть человек на все руки. В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все что ни есть на все, что хотите. Ружье, собака, лошадь — все было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть: это происходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера... ... Может быть, назовут его характером избитым, станут говорить, что теперь нет уже Ноздрева. Увы! несправедливы будут те, которые станут говорить так. Ноздрев долго еще не выведется из мира. Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане; но легкомысленно-непроницательны люди, и человек в другом кафтане кажется им другим человеком...
Любопытный батл мисс Сильвер и мисс Марпл. Кто у кого списывал непонятно, или обе у третьего. Или таков британский характер. Но если Агата вся перечитана, есть куда переходить)
...У трапа стояла нарядная крестьянка съ дочкой, которую она, по случаю путешествія, вырядила въ накрахмаленное свѣтлое праздничное платье. Она терпѣливо караулила свой сундукъ и узелъ съ платьемъ и скромно пропускала впередъ другихъ, выжидая своей очереди, какъ это дѣлаютъ въ деревняхъ, когда народъ разомъ хлынетъ изъ церкви къ выходу. Сверху черезъ перила перегнулись два юнга, перемигиваясь и хохоча, какъ сумасшедшіе. Они подмѣтили наивно простодушное представленіе женщины о путешествіи и варварски потѣшались надъ предстоящей судьбой свѣтлаго платья среди копоти каменнаго угля. Время отъ времени изъ той таинственной пропасти, гдѣ машины въ тысячу лошадиныхъ силъ, подобно землетрясенію, заставляли все дрожать, черезъ гигантскія трубы парохода вырывался шумъ и гулъ, а палубу иногда вдругъ обдавало цѣлымъ дождемъ горячихъ брызгъ подъ пронзительный визгъ свистка...
Муи притензии к Дюне... 1. Планеты. Совсем не планеты. Локации, сцены в опере. Раньше у нас была вода, теперь будет пустыня. Ну, дальняя, и ближняя. Ни времен года, ни поясов... 2. Научно-техничность. Срендевековое религиозное общество, выкинувшее компьютеры. Откудато с лазерами и космическими кораблями. Летают в космосе без приборов, нажираясь наркотиками. А строят то как? Тоже без линейки под спайсом? 3. Политика. Опять срендивиковость. Император, и на каждой планете по барону. Император крут потому шо у него планета тюрма! О! Там такие головорезы! При етом, без гильдии навигаторов никто никуда не летит. Тогда вообще непонятно, кто главный, и нафига император. Гильдия говорит сидеть, и все сидят дома. А в книжке сама гильдия сидит в баке молчит в тряпочку. 4. Хитрые старухи. Тренированы как ниньзи, шаолини, чингачгуки, да еще и заколдовывают голосом. Могли бы все захватить, но им ничего не надо, подавай им скрестить какую то породу из пород. И что? Потому что пророчество? Избраный? Евгеничный евгений? Кого лучше пытаем тот и царь горы, а если придурок то и небеда... 5. Индейцы, они же бедуинцы, они же пустынцы. Окей. Дикие, крепкие головорезы. Мыться не любят. Но это хорошо если сидеть в своей пустыне. Если уж столкнулся с внешним миром, то нужен товаробмен, оружие чтоб нападать на фабрики, и прочии радости цивилизации. Так он же (обмен) уже и есть. Вроде как контробанда спайса и всякие безобразия. Заплатили чтоб спутников небыло. Только вас таки уже нашли. Тогда логично либо самим захватить планету и диктовать условия без герцога, либо через гильдию вообще всем рулить. И просто купить себе воды скокохочеш да и помыться) 6. Пророчества. Это вообще чистое фентези. 7. Вот ета штука когда выпьеш яду и познаеш все поколения, а потом какаято мерзость, одержимость, опять непонятно. Тоесть хитрые старухи питсот поколений пытали, селекционировали... И не работает. Когото берет, а когото неберет? Дурацкий был план. 8. Ну и когда появляются вдруг волшебные песочные рыбки и юный герцогг начинает прыгать по дюнам и кулаком пробывать бронированые двери — както некстати вспоминается мистер Картер покоритель Марса...)))
Но в детстве очень нравилось)
Может и еще чего бы написал, но кот гонит на улицу...
Октябрьский ветер, весь день грозивший дождем, в нерешительности замедлил свой беспечный полет над влажными мостовыми, чтобы швырнуть пригоршню капель в стекла окон гостиной большого дома в Хэмстеде. Звук получился настолько внезапным и озлобленным, что молчание, воцарившееся между двумя женщинами, сидевшими в комнате, стало на мгновение пугающим, словно в нем возник невесть откуда взявшийся оскорбительный смысл...
Дочитал Дюну, даже слегка грусно. На что теперь плеваться и брюзжать...)))
Вобщим, после юношиского прочтения понятно стало что стар и вобще вредный. Теперь ясно что это таки фентези, попорченое достоевщиной и прикидывающиеся научной фантастикой... Вторая трилогия вобще хождения по мукам...
Вобще впринцыпе вселенная извращенцев. Научились в космос на наркотиках летать и лучше выдумать несмог.
Иеще прикольно как сначала тебе заявляют что вот вещество уникальное, за щепотку можно полпланеты купить. Потом его в кофе сыпют с перебором. Под конец из него еще и занавески шйут...
А еще забавно что книжные злодеи были не лысые! "...пообок барона шел Фейд-Раута. Черные кудри были завиты мелкими колечками - над угрюмыми глазами эти лихие завитки казались неуместно веселыми. На нем была черная куртка в обтяжку, такие же брюки, лишь слегка расклешенные внизу..."
ВНИМАНИЕ!!! Это необычная книга. Не пытайся читать ее по порядку, с начала до конца, переходя от одной страницы к другой, — ничего не получится! Ведь это игра, где тебя ждет множество приключений, — на этот раз ты вступил в борьбу с вампирами. Время от времени тебе придется делать выбор. Что принесет он? Успех или поражение? Твои приключения — результат твоего выбора. Тебе самому решать, куда пойти, что сделать. А дальше — читай указания в конце страницы, и тогда узнаешь, к чему приведет твой выбор. И помни: назад пути нет!
...Понадобилось однажды Андрею Петровичу за справкой сходить -- а как курьеров теперь нельзя посылать -- пошел сам. Приходит -- нет та-кого учреждения. Осмотрелся вокруг,-- -- Да куда же это я попал?! И Петербург -- и не Петербург?!-- словно -- все вывески переменились! -- Что это за улица? Милиционер сплюнул, но ответил: -- Карла Маркса, вот какая!... И опять такой улицы словно бы в Петербурге не было! Так проплутал, проплутал, да и вернулся домой; и с той поры из дома ни ногой -- кроме как на службу -- и то побаивался: -- А что, как земля из под ног уплывет?! Но ничего не произошло -- изо дня в день писались те же самые бумаги, только с необходимыми в форме изменениями, и в перевернутом мире, где ни кто не знает имени-отчества своего ближайшего начальника, единственной опорой оставался стол Андрея Петровича, у окна, с видом на Зимний Дворец; и крепко за этот стол продолжал Андрей Петрович держаться. Больше всех Семен Андреич приставал: -- Вы бы, говорит, вы бы!.. То ему кажется, что шкаф не на месте стоит, то и самый стол хочется ему переставить. -- Проявили бы, говорит, инициативу! Андрей Петрович отвечал: -- Не нахожу силы духа!... И все оставалось на прежнем месте. Конечно, зудит иногда: -- Прыгни! Прыгни! И зайдет в голову какой проект -- но всегда что-то останавливало: -- Допрыгаешься! Многие, конечно, прыгнули -- и больше всех Семен Андреич -- иэ автомобиля не выходит: заседание у него за заседанием -- и Андрею Петровичу он не раз говорил: -- Я бы вам хорошее место дал... Только конечно -- инициатива! Андрей Петрович соблазну не поддавался.... И правильно: выходит он однажды в двенадцать часов из дома своего, на Малой Дворянской, и вдруг -- Иван Демьяныч! -- К чему бы это?! Ан -- пришел в департамент -- отправлен, говорят, Семен Андреич в чеку и единственно за проявление инициативы! Павел Кондратьевич так и сказал: -- Допрыгался!...
Ты взойди-тка, сонца красная, Над горой над высокаю, Над полянаю над широкаю, Над дубравыю над зиленыю. Йыбагрей ты нас, добрых моладцов, Людей бедныих - салдат беглыих, Салдат беглыих, безбилетныих, Безбилетныих, биспачпортнаих! Мы ни воры были, ни разбойнички, Гасударевы были плотнички, Да мы плотнички, мы топорнички. Да мы строили церковь Знаменья, Церковь Знаменья осьмиглавую. Как на сьмой главе крест серебреной, Што на том кресту салавей сидить, Высоко сидить, далико глидить, Далико глидить на сине моря; На синем море два караблика, Два караблика, третья лотачка. Хорошо лодка изукрашина, Ружьями, саблями лодка йюставлена, Молодцами лодка усажена, Молодцами все рабятами, Гарнадерами,- все салдатами. На носу лодки атаман с ружьем, На корме сидел есаул с веслом, Посеред лодки бел шитер стоить, Под белым шатром золота казна, На казне сидить красна девушка, Атаманова полюбовница, Есаулова сестра родная. Приюснула красная девушка, Приюснула - тут жа проснулась...
...Таким образом, собрание Киреевского обнимало почти все великорусские губернии и захватывало часть южных. Кроме того, в состав его вошло значительное количество песен белорусских: П. Киреевский своим личным трудом или, за плату из своих средств, при помощи местных сил собрал и записал до 500 народных песен из белорусских областей "от Чудского озера до Волыни и Сурожа, от литовского Берестья до Вязьмы и под Можайск". В 1844 году П. Киреевский решился приступить к печатанию своего собрания, но встретил, по-видимому, большие препятствия со стороны тогдашней цензуры. "Если министр будет в Москве, писал Иван Киреевский брату в 1844 году, то тебе непременно надобно просить его о песнях, хотя бы к тому времени и не возвратили экземпляров из цензуры. Может быть, даже и не возвратят, но просить о пропуске это не мешает. Главное, на чем основываться, это то, что песни народные, а что весь народ поет, то не может сделаться тайною, и цензура в этом случае столько же сильна, сколько Перевощиков над погодою. Уваров верно это поймет, также и то, какую репутацию сделает себе в Европе наша цензура, запретив народные песни, и еще старинные. Это будет смех во всей Германии... Лучше бы всего тебе самому повидаться с Уваровым, а если не решишься, то поговори с Погодиным"... После многих хлопот, в 1847 году удалось напечатать "Русские народные стихи" (духовные), в количестве 55, в девятой книжке "Чтений в Императорском Обществе истории и древностей российских". Любопытна оговорка собирателя относительно содержания печатаемых народных стихотворений, очевидно, находившаяся в связи с цензурными условиями времени. "Разумеется, говорит Киреевский, что от этих простодушных излияний народного чувства нельзя требовать ни догматической точности, ни соответственности выражения с важностью предмета; но должно им отдать справедливость, что все они проникнуты чувством искреннего благочестия. А потому и ошибки их, ненамеренные, конечно, никого не введут в соблазн, тем более, что и самые простолюдины строго отличают эти плоды своей фантазий от учения церковного"...
За правду и за честь женщины. Cis-moll-соната, противъ "Крейцеровой сонаты" Л. Н. Толстого. Фонъ Аминтора. Переводъ съ нѣмецкаго М. Калмыкова. Спб., 1893 г. Цѣна 50 коп., съ перес. 60 к. Въ свое время изъ-за Крейцеровой сонаты гр. Толстого было много шума и споровъ, писалось и печаталось изрядное количесто возраженій и опроверженій, изъ которыхъ нѣкоторыя были написаны въ беллетристической формѣ. Къ числу послѣднихъ принадлежитъ и Die Cis-moll-Sonate г. Фонъ Аминтора, вышедшая въ свѣтъ въ 1891 году одновременно на нѣмецкомъ, англійскомъ, французскомъ и датскомъ языкахъ. Теперь же возраженіе кажется намъ нѣсколько запоздавшимъ. Тѣмъ не менѣе, сочиненіе нѣмецкаго писателя представляетъ особенный интересъ тѣмъ, что это та же Крейцерова соната, вывернутая, такъ сказать, на другую сторону. Точь-въ-точь какъ въ повѣствованіи гр. Толстого, разсказъ начинается передачей бесѣды между нѣсколькими пассажирами. Рѣчь коснулась Крейцеровой сонаты, въ разговоръ вмѣшивается новое лицо и заявляетъ, что, "благодаря этой проклятой, книгѣ, онъ сталъ убійцею, дважды убійцею!" Онъ, докторъ философіи Оскаръ Штеттеръ, подобно Позднышеву, разсказываетъ автору свою жизнь, только, въ противуположность герою Крейцеровой сонаты, нѣмецкій докторъ -- человѣкъ нравственный, чистый душою и тѣломъ, не только до вступленія въ бракъ, но и въ продолженіе супружеской жизни съ любимою женой. Влюбился онъ въ милую дѣвушку Агнесу и готовился вступить съ нею въ бракъ самымъ обыкновеннымъ образомъ, какъ женятся всѣ добрые люди...
...Клик-Кляк. А когда же будет моя свадьба, ваша светлость? Наместник. А вот когда ты избавишь город от дерзкого метельщика. Клик-Кляк. От горбатого Караколя?… Наместник. От метельщика. Пока он ходит по улицам, ни тебе, ни мне не будет покоя. Клик-Кляк. Это сущая правда, ваша светлость, но только как же от него избавиться? По-моему, вам это гораздо легче сделать, чем мне. Прикажите отрубить ему голову — и всё тут. Говорят, что ваш господин Гильом делает это очень ловко. Наместник. Но ты же сам сказал, что весь город стоит за него. Клик-Кляк. И это правда. Если ему отрубят голову, так уж мне и моему отцу, наверно, несдобровать, а может быть, и вам с господином Гильомом. Наместник. Обо мне с господином Гильомом можешь не беспокоиться. Мы уж как-нибудь постоим за себя. Большой Гильом. Береги лучше свою голову. Клик-Кляк. Понятно, своя голова мне дороже вашей. Поэтому-то я и боюсь подступиться к Караколю. Наместник. Ну, если ты так боишься этого маленького метельщика, так, верно, он и вправду чего-нибудь да стоит. Может быть, нам женить на Веронике его, как ты полагаешь, Гильом? Большой Гильом. Это будет прекрасная пара, ваша светлость. Клик-Кляк. Да что вы, господин Гильом! Что вы, ваша светлость! Вероника и Караколь — пара! Вероника — и несчастный горбун!… Да ей и на улице нельзя будет показаться рядом с этим горбатым уродом! Ей придется прятаться от людей в носилках, как вашей светлости… Наместник (в бешенстве хватает его за горло длинными цепкими руками и говорит сдавленным голосом). Если ты скажешь еще хоть одно слово… Большой Гильом (тоже бросаясь на Клик-Кляка)…мы задавим тебя, как мышь! Мушерон. Ваша светлость! Ваша милость!
Клик-Кляк хрипит.
Наместник (отпускает его и говорит спокойно). Что ты хочешь сказать нам, молодой Мушерон? Мушерон. Ваша светлость, уж лучше пусть он ничего не говорит. Наместник. Нет, отчего же? Я слушаю его со вниманием. Так ты говоришь, Мушерон Младший, что берешься избавить нас от метельщика? Клик-Кляк (сдавленным голосом). Берусь, ваша светлость. Наместник. Очень хорошо. Клик-Кляк. Только я не знаю, как это сделать… Наместник. Ты можешь затеять с ним драку… Клик-Кляк. Он побьет меня. Наместник. Ну, так подстереги его где-нибудь ночью… Клик-Кляк. Его подстережешь! Он и во сне все слышит, и в темноте все видит. А стоит ему закричать, как со всех улиц к нему сбегутся на помощь. Наместник. А разве он никогда не уходит из города? Клик-Кляк. Нет, часто. Он ходит в лес чуть ли не каждый день. Наместник. А ты знаешь, по какой дороге он ходит туда? Клик-Кляк. Не знаю, ваша светлость. А вот по какой дороге он ходит обратно, это я знаю очень хорошо. Наместник. Как же это так? Клик-Кляк. Вам-то, конечно, невдомек, ваша светлость. Но вы подумайте хорошенько. Ведь он кто? Метельщик? Метельщик. А чем метельщик метет улицы? Метлой. Ну, а метла где растет? В лесу, над рекой. Вот он, перед тем как идти домой, непременно и завернет к реке — нарезать себе ивовых прутьев на метелки. Я еще с малых лет знаю это место. Наместник. Ну, значит, дело твое совсем не трудное. На всякого зверя есть западня. И на двуногого тоже. Если какой-нибудь человек пойдет в лес, а на пути ему попадется яма, хорошо прикрытая ветками, он может провалиться в нее, и никто даже не узнает, что с ним случилось. Никто ни в чем не будет виноват, а человек умрет в яме от голода. Клик-Кляк. Это верно, ваша светлость. Только там нет такой ямы. Наместник. Если ее вырыть — будет. Клик-Кляк. Верно. Если вырыть — будет. Наместник. Бургомистр Мушерон! Вы старый и умный человек. Научите сына, как надо рыть яму своему ближнему...
«Изящное искусство создавать себе врагов» — книга художника Джеймса Уистлера, изданная в 1890 году. Эта книга была частично ответом на знаменитый судебный процесс с критиком Джоном Рёскиным.
В 1877 году Уистлер подал в суд на Джона Рёскина за клевету после того, как критик осудил его картину «Ноктюрн в черном и золотом. Падающая ракета». Работа выставлялась в галерее Гросвенор. Рёскин, который был сторонником прерафаэлитов и Уильяма Тёрнера, раскритиковал работу Уистлера в своей публикации Fors Clavigera 2 июля 1877 года и обвинил художника в том, что тот «плеснул горшок с краской в лицо публике»...
Между прочим, когда Веллер ругался на негероичискую классику, знал ли он что всё уже сказано до нас? А вот: НАШЕ ОБЩЕСТВО (1820 -- 1870) ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдѣев. 1874.
ГЕРОИ. ЧАЦКІЙ. ОНѢГИНЪ. ПЕЧОРИНЪ. ЛИШНІЕ ЛЮДИ И РУССКІЕ ГАМЛЕТЫ. РУДИНЪ. ИНСАРОВЪ. БАЗАРОВЪ. ЛЮДИ 60-ХЪ ГОДОВЪ. ИТОГЪ. ГЕРОИНИ. СОФЬЯ ФАМУСОВА. ТАТЬЯНА. БЭЛА, КНЯЖНА МЕРИ И ВѢРА. МАША (изъ "Затишья"). ЛИЗА. (Изъ "Дворянскаго Гнѣзда".) НАТАЛЬЯ И ЕЛЕНА. (Изъ "Рудина" и "Наканунѣ".) НОВЫЯ ЖЕНЩИНЫ. ИТОГЪ.
...Оселъ, о которомъ шла у насъ рѣчь, принадлежалъ къ кавалькадѣ, поднимавшейся въ то самое время, шагахъ въ десяти отъ насъ, по крутой горной дорогѣ, ведущей, черезъ Капо-ди-монте, къ Дезерто -- развалинамъ древняго монастыря. Молоденькая барышня, возсѣдавшая на голосистомъ ослѣ, въ видахъ укрощенія его музыкальнаго порыва, что было мочи колотила его рукояткою своего зонтика. -- О, женщины, женщины! иронически отнесся къ ней по русски ѣхавшій рядомъ молодой человѣкъ.-- Слабы -- и рады первому случаю выказать свою крохотную силёнку надъ еще слабѣйшимъ существомъ. И въ ослѣ, сударыня, надо уважать индивидуумъ, личность. -- Молчать, Сенька! досадливо крикнула на него барышня и, съ остервенѣніемъ ткнувъ зонтикомъ въ бокъ животнаго, поскакала, молодцевато подбоченясь, впередъ. Кличка "Сенька" воскресила во мнѣ воспоминаніе объ одной выходкѣ компаніи россіянъ, по всему вѣроятію той самой, что проѣзжала теперь мимо насъ. За нѣсколько дней до пріѣзда моего въ Сорренто, я посѣтилъ изъ Неаполя на лодкѣ замѣчательно-живописный островокъ Капри. Осмотрѣвъ единственный въ своемъ родѣ лазоревый гротъ, я поднялся къ развалинамъ замка грознаго Тиверія, проведшаго здѣсь, на утесистой высотѣ, десять лѣтъ жизни, въ теченіе которыхъ, для утоленія своей бѣшенной кровожадности, каждодневно низвергалъ съ обрыва новую жертву въ головокружительную глубь, на остроконечные минареты омываемыхъ моремъ скалъ. Для желающихъ излить на бумагѣ впечатлѣніе, произведенное на нихъ грандіозностью окружающаго міра и связанныхъ съ нимъ историческихъ воспоминаній, или попросту увѣковѣчить пребываніе свое на интересномъ островѣ, поселившійся въ развалинахъ старичокъ, называющій себя отшельникомъ -- l'ereimto, завелъ особую книгу, причемъ, за удовольствіе вписаться, взимаетъ, понятнымъ образомъ, добровольныя приношенія. Каково же было мнѣ въ этомъ, въ нѣкоторомъ родѣ священномъ сборникѣ всемірныхъ душевныхъ изліяній встрѣтить слѣдующее заявленіе: "Была партія русскихъ, нашедшая, что, взобравшись сюда, сотворила превеликую глупость, ибо смотрѣть тутъ рѣшительно нечего." Подписались: "Сенька Пентюховъ," "Васька Дураковъ," "Сонька Пустозвонова,"
и еще нѣсколько господъ съ не менѣе остроумно-вымышленными прозвищами. Одно меня успокоивало: что приведенная тирада была писана по русски, почему по крайней мѣрѣ иностранцы были лишены возможности постичь изъ нея всю глубину россійскаго юмора. Нашъ братъ русскій ни въ чемъ не знаетъ мѣры: или безъ причины до небесъ вознесетъ, или, такъ-же безпричинно, прекрасное и высокое въ грязь втопчетъ. Что это, скажите? размашистость ли славянскаго "ндрава"? родная ли безтолковщина? или -- та и другая, вмѣстѣ взятыя?
читать дальшеиз критики Лескова повести "Ты знаешь край?"Авенариуса...)
...Итак, начал г. Авенариус свою повесть тем, что итальянский живописец хвалил его наружность и называл его молодцом; во время продолжения всей этой повести все хвалил сам себя и заключил ее похвалою себе от бандитки, ради которой совершил свои неимоверные подвиги, достойные лучшей награды. Все его лиха, как мы видели, заключалося лишь в том, что он блондин с ненавистными голубыми глазами и не под стать итальянкам; но теперь он в России, он весь к вашим услугам, mesdames, и он сделал все, что мог сделать самый развязный человек для того, чтобы всем вам огулом заочно отрекомендоваться. Оцените это, белокурые российские девы: ведь это для вас, кроме писателя Авенариуса, до сих пор ни один безумец не делал и, вероятно, никогда не сделает. Полюбите, пожалуйста, этого душку: он тонок, и здоров, и эластичен, он и поет, и играет, и романы пишет, и стихи сочиняет, и под небо лазит, и к бандитам ходит, и любовь свою предает гласности, и сам себе слагает такие мадригалы, каких ни в одной литературе еще не написал себе ни один литератор и каких, по правде сказать, кроме "Всемирного труда" не напечатал бы ни за что ни один журнал во всем подлунном мире. Читаешь -- и глазам своим не веришь, что это напечатано; думаешь -- и не додумаешься, что за процесс происходил в голове человека, когда он все это слагал, исправлял, читал в корректуре и знал, что это писанье его прочтут люди, знакомые с приличиями, с законами форм литературных произведений и с понятиями о позволительном и о непристойном? Жениться, что ли, думает он и, избегая посредничества свах, сам подыскивает себе белокурую деву более удобным способом, при посредстве "Всемирного труда" в Болотной улице, или уж он наивен... так наивен, что знающие его лично могут все это извинить и в оправдание его сказать: "Быть так Чуриле сам господь повелел!" Неимоверно! непостижимо! И все это бездарное, исполненное неслыханного и невиданного нахальства безобразие еще украшено женским именем! Эта эпопея г. Авенариуса посвящена им даме Александре Васильевне Никитиной!.. Еще раз непостижимо!
из Салтыкова-Щедрина... Г-н Погодин в своем "Путешествии за границей" представил некогда незабвенные образцы этого рода отношений к действительности. Он также ничего не призывал и не отыскивал, он также пел лишь то, что попадалось ему на глаза. Но он был добросовестен; он не мнил себя художником; он не придумывал ни Моничек, ни Наденек для придания своему рассказу клейкости; он просто снабжал себя по всем гостиницам прейскурантами, разъяснял их и разнообразил эти разъяснения воспоминаниями о разговорах с содержателями отелей. А так как отелей было много, прейскурантов много, разговоров о прейскурантах тоже много, то и вышла книга объемистая. Все это понятно и резонно. Но ухитриться, подобно г. Авенариусу, об одном и том же прейскуранте написать около 500 страниц -- это такой tour de force [ловкий трюк], которого ни понять, ни объяснить невозможно.
...И процарствуют с ним тысячу и пятьдесят годов, и будет в то время по всей земли стадо едино и пастырь в них един: в них же вся благая и вся преблагая, вся святая и вся пресвятая, вся совершенная и вся пресовершенная. И процарствуют тако.........., как выше сказано, тысячу и пятьдесят годов; и будет в то время от Адама восемь тысяч и четыреста годов, потом же мертвые восстанут и живые обновятся; и будет всем решение и всем разделение: которые воскреснут в жизнь вечную и в жизнь бессмертную, а которые предадятся смерти и тлению и в вечную погибель; а прочая о сем в других книгах. А мы ныне возвратимся на первое и окончаем жизнь и житие отца Авеля. Его жизнь достойна ужаса и удивления. Родители его бяша земледельцы, а другое у них художество коновальная работа; научили тому ж своего отрока отца Авеля. Он же о сем мало внимаша, а больше у него внимание о Божестве, и о божественных судьбах...