Эпилог 3, мой собственно частный...

Достоевский как провал русской литературы, извините...

"...нам известен отзыв И. С. Тургенева, отметившего после чтения первых двух книжек «Русского вестника» 25 марта (6 апреля) 1866 г. в письме к А. А. Фету из Баден-Бадена, что первая часть «Преступления и наказания» Достоевского «замечательна» (вторая половина первой части, т. е. теперешняя вторая часть, показалась ему слабее первой, отдающей «самоковыряньем»..."

Как лично мне видится, в 1 части есть 2 эпизода мастерски сделанных, причем одного лучше б и не делал. Тоесть остается собственно качественное триллерное описание убийства и вырывания из ловушки.
Потом 115 помоечных ковыряний. И далеко потом еще одно триллерно-детективное сражение со следователем, спасение чужим признанием, ну и опять 115унылостей...
Загубил хороший детектив.

Поразительно, что тогда считалось, что есть всего 3 писателя. И если Тургенев и Толстой в журналы ничего не давали, то ФедорМихалыч просто автоматически становился царь горы. И, конечно, вещь публику сделала. Качество тошнотворности, от которой одни не могли дочитать, а другие дочитывали и заболевали, воспевалось в былинах. Чистый Сорокин!
И анализ! И АНАЛИЗ!

читать дальше«Талант Ф. М. Достоевского развился рельефно, и главная сторона и свойства его таковы, что он резко отличается от дарований других наших писателей. Предоставив им внешний мир человеческой жизни: обстановку, в которой действуют их герои, случайные внешние обстоятельства и т. п., Достоевский углубляется во внутренний мир человека, внимательно следит за развитием его характера и своим глубоко основательным, но беспощадным анализом выставляет перед читателем всю его внутреннюю, духовную сторону — его мозг и сердце, ум и чувства. Этот анализ и отличает его от всех других писателей и ставит на почетное и видное место в русской литературе»

"...О новом романе говорили даже шепотом, как о чем-то таком, о чем вслух говорить не следует <…> С этого именно времени научное слово „анализ“ получило право гражданства в провинциальном обществе, которое прежде его совсем не употребляло, — и новое слово, как видно, пришлось по вкусу. Только, бывало, и слышишь толки: „Ах, какой глубокий анализ! Удивительный анализ!..“ „О, да! — подхватывала другая барыня, у которой и самой уже возбудилось желание пустить в дело это новое словечко, — анализ действительно глубокий, но только, знаете ли что? — прибавляла она таинственно, — говорят, анализ-то потому и вышел очень тонкий, что сочинитель сам был…“ — при этом дама наклонялась к уху своей удивленной слушательницы… „Неужели?..“

И вот что меня серьезно злит, что никто не сказал - АНАЛИЗЫ НЕ НАСТОЯЩИЕ!

Ну то я заявляю. Безпасчадно.
Герой не настоящий. Мотива преступления нет. Никакого убийства быть не могло. И какое к дьяволу тогда еще наказание? Позорище одно.
Убийство могло бы быть, если бы очень нужны деньги, а студент такой тупой, что не может украсть или получить обманом.
Или студент псих и ему кажется что старушка отравляет его икс-лучами по радио.
Или они вместе со старушкой воруют а она пообещала выдать его полиции.
А нам подсовывают как мотив гордыню, власть, наполеоновщину.
Какая власть там лежа на диване?
Бездарный и безвредный детский лепет бездельников, и мы знаем этих бездельников.

"...запись от 17 сентября 1863 г. в дневнике А. П. Сусловой, находившейся в это время вместе с Достоевским в Италии:
«Когда мы обедали (в Турине, в гостинице, за table d'hote'oм.), он (Достоевский), смотря на девочку, которая брала уроки, сказал: „Ну вот, представь себе, такая девочка с стариком, и вдруг какой-нибудь Наполеон говорит: «Истребить весь город». Всегда так было на свете...“

Отак. Дешовое трепло из Турина, за обедом, за портвейном. Соседку на жалость разводит.
Нет, чтоб представить себе себя, вскакивающего, с криком "не позволю!", и Наполеону тортом в морду! (можно и Наполеоном)

Вот чего ты лезешь к Наполеону? Там война, там артиллерией командуют, там пули свистят, там никакого самокопания.
А ты со своим портвейном и девочками...
Между прочим, Бестужев-Марлинский тоже на войне, тоже артиллерист и никакого самоковыряния. Вот что интересно...

Вобщем невозможно приставлять все эти анализы и наказания к человеку который не то что никого никогда не убьет, но и не встанет с дивана на обед себе заработать...
Из реально выписаных вещей - собственные угрызения по поводу картежной игры, и некоторые детали эпилептических припадков, но замаскированные под совершенно другое и не стыкующиеся.
Ох.

Прикольно, что роман ФедорМихалыч начал от первого лица, типа исповеди. Писал, писал, да и сжег. Потому что так нельзя передать этого сумашедшего фальшивого кружения в голове. Потому что от первого лица ты записки записываешь, и потом кто-то записанное читает. И тогда все эти "Кто я?" "И куда я иду?" "А зачем?" выглядели бы уже совсем комично.

Следуща идея Достоевского.
"...Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, — есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания <…> Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием..."
Это надо быть большим ученым, чтоб от "Безтруданевыловишрыбкизпруда" и "ЛюбишькататьсяЛюбиисаночки" дойти до такого ценного открытия. Видать мало ему зубов без наркоза выдернули, потомушто выглядить всёещё несчастливым и унылым. Добрые люди! Сломайте коленку человеку. Дайте писателю счастья!

И еще меня злит, что Достоевскому бешено повезло. После выхода романа происходит реальное убийство, имеющее некоторое внешнее сходство. И опять все на ушах, и реклама. По факту, абсолютно нормальный наглый студент, с нормальной фамилией Данилов, привыкший жить не по средствам, убивает ростовщика с целью ограбления, без всяких самокопаний, ну и, да, и случайно вошедшую служанку. И хотя идеологически нечего общего, ФедорМихалыч весьма самодоволен:
"...Сам Достоевский, возвращаясь к оценке «Преступления и наказания», в письме к А. Н. Майкову от 11 декабря 1868 г. писал (имея в виду дело Данилова и противопоставляя свое понимание реализма пониманию его задач своими современниками): «Ихним реализмом — сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты».
О своей авторской гордости, вызванной тем, что своим романом он художественно предвосхитил реальные явления, подобные преступлению Данилова, Достоевский тогда же говорил Страхову..."
Со своим выдуманным фиктивным убийством к реальности примазался и в пророки записывается!
Уже забыл, откуда сам списывал:
"...В августе 1865 г. в Москве происходил военно-полевой суд над приказчиком, купеческим сыном Герасимом Чистовым, 27 лет, раскольником по вероисповеданию. Преступник обвинялся в предумышленном убийстве в Москве в январе 1865 г. двух старух — кухарки и прачки — с целью ограбления их хозяйки. Преступление было совершено между 7 и 9 часами вечера. Убитые были найдены сыном хозяйки квартиры, мещанки Дубровиной, в разных комнатах в лужах крови. В квартире были разбросаны вещи, вынутые из окованного железом сундука, откуда были похищены деньги, серебряные и золотые вещи. Как сообщала петербургская газета, старухи были убиты порознь, в разных комнатах и без сопротивления с их стороны одним и тем же орудием — посредством нанесения многих ран, по-видимому, топором. «Чистова изобличает в убийстве двух старух орудие, которым это преступление совершено, пропавший топор <…> чрезвычайно острый, насаженный на короткую ручку»..."

Короче говоря.
Очковтирательство и обман доверчивых недалеких читателей.

И ещё:

"...Обстановка в «Преступлении и наказании» насыщена контрастами света и тени. Самые трагические и впечатляющие эпизоды разыгрываются здесь в трактирах, на грязных улицах, в гуще обыденности и прозы — и это подчеркивает глухоту страшного мира, окружающего героев, к человеческой боли и страданию..."

Ну да, и о страданиях:
"...Денег я взял у Каткова вперед. Там охотно дали. Платят у них превосходно. Я с самого начала объявил Каткову, что я славянофил и с некоторыми мнениями его не согласен. Это улучшило и весьма облегчило наши отношения. Как частный же человек это наиблагороднейший человек в свете. Я совершенно не знал его прежде. Необъятное самолюбие его ужасно вредит ему. Но у кого же не необъятное самолюбие?..."
"...Здравствуй, ангел мой Аня, вот тебе еще несколько строк - ежедневных известий. Каждое утро буду тебе писать покамест; и это мне в потребность, потому что думаю о тебе ежеминутно. Всю ночь снилась ты мне и еще, представь себе, Маша, моя племянница, сестра Феди. Мы с ней во сне помирились, и я очень был доволен. Но к делу.
День вчера был холодный и даже дождливый; весь день я был слаб и расстроен нервами до того, что едва держался на ногах. Хорошо еще, что в вагоне успел кое-как заснуть часа два. Целый день вчера спать хотелось. А тут игра, от которой оторваться не мог; можешь представить, в каком я был возбуждении. Представь же себе: начал играть еще утро и к обеду проиграл 16 империалов. Оставалось только 12 да несколько талеров. Пошел после обеда, с тем чтоб быть благоразумнее донельзя и, слава богу, отыграл все 16 проигранных, да сверх того выиграл 100 гульденов. А мог бы выиграть 300, потому что уже были в руках, да рискнул и спустил. Вот мое наблюдение, Аня, окончательное: если быть благоразумным, то есть быть как из мрамора, холодным и нечеловечески осторожным, то непременно, безо всякого сомнения, можно выиграть сколько угодно. Но играть надо много времени, много дней, довольствуясь малым, если не везет, и не бросаясь насильно на шанс. Есть тут один жид: он играет уже несколько дней, с ужасным хладнокровием и расчетом, нечеловеческим (мне его показывали), и его уже начинает бояться банк; он загребает деньги и уносит каждый день по крайней мере по 1000 гульденов. Одним словом, постараюсь употребить нечеловеческое усилие, чтоб быть благоразумнее, но с другой стороны я никак не в силах оставаться здесь несколько дней.
Безо всякого преувеличения, Аня: мне до того это всё противно, то есть ужасно, что я бы сам собой убежал, а как еще вспомню о тебе, так и рвется к тебе всё существо. Ах, Аня, нужна ты мне, я это почувствовал! Как вспомню твою ясную улыбку, ту теплоту радостную, которая сама в сердце вливается при тебе, то неотразимо захочется к тебе. Ты меня видишь обыкновенно, Аня, угрюмым, пасмурным и капризным: это только снаружи; таков я всегда был, надломленный и испорченный судьбой, внутри же другое, поверь, поверь!
А между тем это наживание денег даром, как здесь (не совсем даром: платишь мукой), имеет что-то раздражительное и одуряющее, а как подумаешь, для чего нужны деньги, как подумаешь о долгах и о тех, которым кроме меня надо, то и чувствуешь, что отойти нельзя. Но воображаю же муку мою, если я проиграю и ничего не сделаю: столько пакости принять даром и уехать еще более нищим, нежели приехал. Аня, дай мне слово, что никогда никому не будешь показывать этих писем. Не хочу я, чтоб этакая мерзость положения моего пошла по языкам. "Поэт так поэт и есть"..."
"...Представь себе, какие подлые эти немцы: он купил у меня часы, с цепочкой (стоили мне 125 руб. по крайней цене) и дал мне за них всего 65 гульденов, то есть 43 талера, то есть почти в 2 1/2 раза меньше..."
"...Вчера было воскресенье, и все эти гомбургские немцы с женами явились после обеда в воксал. Обыкновенно по будням играют иностранцы, и давки нет. А тут давка, духота, толкотня, грубость. Ах, какие подлые эти немцы..."
"...Тут я воротился и пошел опять заложить часы (которые по дороге на почту успел выкупить)..."
"...Друг милый, у нас останется очень мало денег, но не ропщи, не унывай и не упрекай меня. Что до меня касается, то относительно денежных дел наших я почти совершенно спокоен: у нас останется 20 империалов, да пришлют еще двадцать. Затем, воротясь в Дрезден, тотчас же напишу Каткову и попрошу у него прислать мне в Дрезден еще 500 рублей. Конечно, он поморщится очень, но - даст. Давши уже столько (3000 руб.), не откажет в этом. Да почти и не может отказать: ибо как же я кончу работу без денег..."

Взмолился тут мальчик задушенный,
Собаками злыми укушенный,
Запуганный страшными масками...
И глупыми детскими сказками...
Помилуй меня, о Чудовище!
Скажу я тебе, где сокровище.
Зарыто наследство старушкино
Под камнем...
На площади Пушкина!